Внизу кровать наверху стол внизу: Детские кровати со столом недорого

ПОЧТИ во всех домах Новой Англии была спальня на первом этаже, которую иногда называли гостиной или спальней внизу. Часто, кроме того, это была запасная комната, используемая только для гостей.

В нашем доме спальня на первом этаже находилась в конце коридора за гостиной, большая комната с одним окном, выходившим на задний двор, и двумя окнами, выходившими на подъездную дорогу к северной стороне дома, с приятным видом на улицу. стволы деревьев на лужайке мисс Бейтман вверх по улице. Одна дверь вела в него из передней, а другая вела в длинную холодную кладовую с дверью в конце, из которой две ступеньки вели вниз в открытый сводчатый проход с каменным полом, соединявший дом с дровяным сараем.

После смерти моей бабушки мой дедушка всегда занимал спальню внизу, и она была достаточно просторной, чтобы служить ему как кабинетом, так и спальней. Его высокий секретарь из красного дерева со стеклянными дверцами наверху, разделенными ромбовидными стеклами, стоял между двумя окнами. Под рукой в ​​углу стояли книжные шкафы, а также его «вертушка» — деревянная стойка с открытыми полками, вращающимися на центральном штандарте, на которой было еще больше книг и бумаг. В другом углу, у единственного окна в задней части, стоял его умывальник с кувшином и миской, а у стены в том конце комнаты его массивная викторианская кровать с огромным уродливым изголовьем из орехового дерева. У секретарши он всегда пользовался виндзорским креслом, а перед камином, с черными мраморными часами на каминной полке, были сгруппированы другие большие кресла, широкие, мягкие, и кресло-качалка, все немного потертые от часов. комфортной легкости. Зимой на очаге стояла большая железная печь, ее стеклянные дверцы пылали и светились, а ее черные стенки излучали достаточно тепла, чтобы согреть всю комнату, кроме пространства возле двери кладовой, где всегда было немного сквозняк.

В эту спальню внизу приходили не только члены семьи, друзья и юридические лица, но иногда и странные и довольно пугающие гости. В то время моя мать была незамужней женщиной, еще достаточно близкой к девичеству, чтобы о ней можно было говорить как о «дочери в доме своего отца», что означало достоинство и некоторую зрелость, но еще не положение безнадежной старой девы. Однажды глубокой ночью, лежа наверху в постели, она услышала внизу в холле необычные звуки, шаги взад-вперед, голоса, говорящие вполголоса. Беспокойно размышляя, все ли в порядке с отцом, она накинула халат, подошла и встала в полумраке наверху лестницы. Внизу она наблюдала за своим отцом и незнакомым ей человеком, который, как она узнала на следующий день, был известным вором, разыгрывали любопытное маленькое представление. Мой дед сомневался в показаниях некоторых свидетелей относительно возможности того, что часы человека могли быть похищены из его кармана пальцами, настолько проворными, что человек мог совершенно не осознавать свою потерю. Итак, этого эксперта вызвали для частной и личной демонстрации профессиональной карманной кражи.

Сюда же пришла миссис Кроуфорд, жительница Норвич-Тауна, обвиняемая в том, что она отравила своего мужа, ежедневно подсыпая мышьяк в его утренний кофе, пока ее цель не была достигнута. В те дни своей уголовно-правовой практики мой дед защищал всякого рода предполагаемых преступников, но никогда не делал этого, если не имел уверенности в их невиновности. Он провел ее в спальню на первом этаже и вежливо усадил в кресло-качалку у плиты, а сам некоторое время ходил по тихой комнате, заложив руки за спину. Затем он повернулся к ней и, без сомнения, полностью осознавая театральный элемент своего обращения, резко сказал:0003

‘Сейчас, миссис Кроуфорд, в этой комнате нет никого, кроме вас, меня и Всемогущего Бога. Виновна ли ты женщина или невиновна?»

Не колеблясь, она посмотрела прямо в его сверкающие голубые глаза и подняла руку.

«Г-н. Хойт, — ответила она, — перед Всемогущим Богом я невиновна».

Мой дед часто произносил имя «Боже Всемогущий» в той мере, в какой у него были эмоции. Если он был не в ладах с погодой, — а он всегда был в тот момент, когда видел, как начинает капать дождь или падать снег, — он доводил себя до нелепой, но совершенно искренней страсти и, стоя у двери или у окна, , с багровым лицом, потрясая сжатыми кулаками над головой, он взрывался: —

«Любой дурак может управлять этой вселенной лучше, чем Всемогущий Бог.»

Вырезать, если погода была хорошей, и он чувствовал себя в форме, и дела шли по его плану, тогда его буйное приподнятое настроение позволяло ему быть в лучших отношениях с его Создатель. Такой момент произошел однажды утром в суде, когда ему противостояли два адвоката по имени Джеремайя Латроп и Соломон Брюэр, чьи доводы были длинными, тоскливыми и напыщенными. Когда, наконец, они закончили, он быстро поднялся на ноги и повернулся к присяжным со злой искоркой в ​​глазах.

«Господа, — заметил он, — вы только что слушали стенания Иеремии и мудрость Соломона. А теперь приготовься услышать Господа Бога Всемогущего».

В его натуре было много сторон, элементы столь же противоречивые, как его любовь к прекрасному фарфору и его любовь к грубым анекдотам. В молодости он время от времени обращался к литераторам, как почти все в Коннектикуте. К его удовольствию, одна из его работ появилась в печати вместе с предложениями других в небольшой книге, изданной в Хартфорде, под названием 9.0051 Моховая роза. Большая часть вкладов была в стихах, но это была прозаическая пьеса, высокопарный средневековый роман под названием «Кларанс де Курси».

Его интересовали и привлекали все женщины, но особое восхищение он вызывал у интеллектуальных женщин, разыскивая в Коннектикуте таких литераторов, как Лидия Хантли Сигурни, «поэтесса», и Мэри Перкинс, писавшая исторические очерки. Возможно, это произошло благодаря его матери Фелисити, которая, как и многие другие дамы восемнадцатого века, писала длинные и тщательно составленные письма. С другой стороны, он часто восхвалял какую-нибудь матрону как «великую, роскошную, двугрудую и плоскодоную» — эта викторианская фраза, едва ли указывающая на умственный тип. Конечно, его жена Элизабет и его дочь Мария не были литературными персонажами, а также не имели никакого сходства с воином-амазонкой, как следует из его описания женщины другого типа. Но, очевидно, дружбы Марии было достаточно после смерти Елизаветы, потому что он так и не женился повторно. Если ей не хватало книжности, она разделяла его острое понимание личностей, и оба обладали в удивительной степени способностью очаровывать людей и управлять ими. Но и в этом отношении их натуры, если и были похожи, то и расходились, ибо его демократические вкусы вели его везде и всюду, а Мэри, как и ее бабушка, обладала многими чертами сноба. Это она знала и даже признавала с немалой гордостью. «Если бы у меня было достаточно денег, — говорила она, так же высокомерно поднимая свою прелестную головку, — я была бы полным снобом».0003

Богатых аристократов и скромных рабочих своего времени она понимала и принимала, но между этими двумя крайностями — в том широком пространстве обыденности, которое изобиловало самодовольством, претенциозностью и фальшивым благородством, — там она двигалась с полным и холодное пренебрежение.

Мой дедушка проглатывал жизнь целиком, и его вкус и пищеварение были достаточно сильными, чтобы насладиться и переварить всю смесь ингредиентов. Он наблюдал и приветствовал с неустанным интересом изменения в его городе, его штате и его стране.

За свою долгую жизнь он видел, как ирландцы хлынули в Коннектикут в большом количестве, и это были люди, в которых он верил и которых понимал. Он хвастался, что помнит тот день, когда в Норвиче был «Ирландец», и люди ходили его осматривать, как будто он был особенным зверем. Но тот первый причудливый экземпляр быстро размножился ордами. Тогда они были грузчиками, землекопами и, в лучшем случае, слугами. Неграмотные, неотесанные, они проходили мимо дома, размахивая черными коробками для завтрака, куря мерзко пахнущие, окурковые трубки, оживляя улицу своими густыми голосами и своей непонятной речью, которая почему-то всегда то поднималась, то опускалась в ритме поэзии. Стоя по пояс в придорожных канавах, они поднимали эти широкие, забавные лица с маленькими острыми глазками и безмерно длинными верхними губами, ухмыляясь и плюясь, чудные, как лепреконы в этом степенном городке янки.

Мой дед дожил до того, как они выкапывались из канав и шли вровень с потомками первых поселенцев, а их дети и внуки становились портнихами, подрядчиками, юристами и бизнесменами. Броги исчезли, а комичные очертания лица смягчились и отрезвились, но грубая и огненная сила осталась вливаться в неугомонное честолюбие, гонявшее их повсюду. И огонь, и грубость, и беспокойное честолюбие были самой сердцевиной собственного сердца моего деда.

Его память уходит корнями далеко в историю его страны. Фелисити рассказывала ему живые рассказы о революции, и он сам, крошечный ребенок, смутно помнил войну 1812 года. Гражданская война забрала его единственного сына Филиппа, и насколько глубоко в нем поразил этот удар, он никогда не признавался до конца. к любому. Но, в отличие от жены, он не позволил ей убить себя. Каким-то образом он примирился со своим сердцем и с большей охотой, чем когда-либо, продолжал свою энергичную жизнь.

Больше всего на свете он хотел стать губернатором своего штата, встать во главе своего любимого «старого Коннектикута». и труд его мужественности. А еще он часто высказывал желание дожить до ста лет, увидеть рубеж своего века. Но он не реализовал ни то, ни другое.

Перед смертью он почти два года пролежал на этой широкой ореховой кровати в спальне внизу, ускользая от земли очень тихо и мягко для человека, который жил с такой яростной активностью. Но его семья была вокруг него; даже Нед и я родились; и моя мать сама кормила его, заботясь о хрупком старике так же нежно и добросовестно, как она заботилась о своих младенцах, когда они были маленькими и беспомощными. Он не хотел никого рядом с собой, кроме нее самой, но ее он хотел почти постоянно, звоня ей, где бы она ни находилась, занимаясь другими делами по дому, с большим медным колокольчиком, стоящим на столике у его постели. Ее терпеливая преданность казалась неисчерпаемой, и часто, когда она приходила к нему, чтобы искупать, потереть или просто утешить его, он говорил ей, как говорил много раз в течение долгих лет:0003

«Мэри, ты одна женщина из десяти тысяч».

Лежа в спальне внизу, он был гораздо менее отчужденным и одиноким, чем где-либо еще в доме. Так близко к кухне, дровяному сараю и подъездной дорожке, что он мог слышать все маленькие, важные домашние шумы — торговцы входили и уходили, Ханна суетилась на кухне, крики и смех его внуков, быстрые шаги Мэри в холле. , или вверх и вниз по лестнице. Зимними днями тихо шипели лазурные угли в большой печи, а на дороге слышался сладкий звон бубенцов на санях или тихий скрип колес телег по утрамбованному снегу. Летние вечера с открытыми окнами, легкий ветерок в сгущающихся сумерках шевелил листья на кленах — тех деревьях, которые он сам так давно посадил.

До того, как нарастающая слабость заставила его лечь в постель, он любил в те летние вечера сидеть на маленьком крыльце и смотреть, как проезжают люди на велосипедах, на этих любопытных «новомодных приспособлениях», на которых ездили не только мужчины. , но — поразительное зрелище даже без шаровар! — женщинами тоже. Он всегда их считал, а когда уходил ночевать, говорил цифру дочери.

«Ну, Мэри, сегодня я насчитал пятьдесят семь».

Что за мир! К чему это шло? Если бы он только знал, если бы только мог дождаться, чтобы увидеть, услышать и разделить его судьбу — во всех его судьбах.

После того, как он лег спать, он говорил все меньше и меньше. Тот, кто был так многословен, чьи слова с таким воображением и разнообразием драматизировались его подвижным лицом и жестами его маленьких, изящных рук, которыми он так гордился, теперь замолчал. Лишь изредка его дух вспыхивал каким-нибудь мгновенным напоминанием о былом ярком блеске.

Однажды я прошел через его комнату, чтобы поиграть в дровяном сарае. Теперь он не возражал, если мы с братьями входили и выходили. Его письменный стол, который он так ненавидел, когда ему мешали, был закрыт навсегда, а бумаги на вертушке лежали аккуратно и нетронутыми. К этому времени я была пухленькой девочкой, ноги выгибались под накрахмаленным клетчатым платьем, а две косы льняных волос качались на плечах. Моя мать, сидя у его кровати, помешивая лекарство в стакане, наблюдала за взглядом старика, который преследовал меня через всю комнату и через дверь.